— Выпьем за любовь! — все-таки успел нагло подшутить утиный нос, но тот, второй, опять перехватил удар. У него был свой метод обходительного знакомства.
— Меня зовут Павел, — мягко произнес он. — А это Виктор. Выпьем за то, чтобы хотя на сегодняшний вечер забылось все плохое.
— Давайте, — кивнула ему Клава, и они выпили вместе.
На сцену выскочили ребята-оркестранты. Певичка в синем платье тягуче запела.
Клаве стало хорошо. Ужас последних событий, опухолью давивший изнутри, отступил, подтаял. Она наслаждалась пустотой, окутавшей ее мозг, впитывала звуки оркестра, с умилением оглядывала деревянные резные степы, щурила глаза от изумительного света бежевых люстр. Павел велел ей потанцевать с ним. Она качалась в мужских неторопливых руках, ловила незнакомые взгляды, — ох, господи! — как это хорошо ей пришлось, как кстати.
— Мой друг немножко грубоват, — шептал партнер Павел. — Но мы от него сбежим. Верно?
Клава, бледнея от радости, кивала, кивала не ему, Павлу, неизвестно кому. Она все перезабыла и не хотела вспоминать.
— Вы такая девушка, — шептал соблазнитель. — В вас есть страсть и характер. Это такая редкость теперь, в наши скучные дни. Вы, наверное, умеете любить?.. Не отвечайте, не надо… Мы возьмем сейчас бутылку вина или водки и пойдем скорее ко мне. Скорее, Клава! Как повезло нам, что мы встретились, верно?
Оркестр доиграл.
— У меня, к сожалению, недавно умер муж, — сказала Клава. — И сейчас я пойду домой к маленькому Валерику. Спасибо вам…
И она побрела через зал, страшная она была со стороны, накрашенная, с красным лицом.
Павел догнал ее у выхода и, зло впиваясь в нее глазами, сказал:
— Не надо идти. Если он умер, ну и черт с ним. Оставьте его мертвым. Мы-то живы.
Клава заплакала и отодвинула его руки.
Она бежала по темному городу. «Валерик, Валерик,— билось в голове. — Я больше не буду. Мы вдвоем станем. Все наладится, все еще наладится».
Сердце ее трепетало.
Утром Валерик сказал:
— Мам, сходи-ка ты в школу.
— Зачем?
— Что-то тебя Митрий Митрич зовет.
«Господи, — обмерла Клава, — Этого еще не хватало, господи!»
К Дмитрию Дмитриевичу Треневу, классному руководителю сына, раньше на вызовы ходил всегда муж Худяков. Ходил частенько. Валерик в школе не дремал. По рассказу мужа она представляла себе Тренева злобным тупым чудовищем.
— Что ты там сделал? — спросила она невозмутимого Валерика.
— Дал Вальке Клюшке чернильницей по башке, — сказал гармонично развитый ребенок и, подумав, добавил — Все чернила вытекли на парту. Эх!
— Это как же? За что? — не поняла Клава.
— Чтобы не думала о себе…
Клава шла после работы в школу медленно, не спешила. Капало с крыш. Прозрачные, холодные лужи блестели на мостовой. Она думала, что теперь, видать, пропал Валерик. Разве вырастит она его, баба, как мог вырастить Гриша. Да никогда.
А от Гриши ничего не осталось. Вот как. Он дома умер. Перед самым тем, как умереть, Гриша вскочил из постели, повис у нес па плечах, сдавил руками, зашептал жарко:
— Ой, Клава, как страшно! Как страшно, Клава!
И тут же успокоился.
Клава стала в сторонке, к табачному ларьку, постояла.
«Зачем иду в школу, — подумала она вяло, — такая?»
Дмитрий Дмитриевич Тренев принял Клаву в своем физическом кабинете, где пахло электричеством, а по стейкам висели разные инструменты и графики, подействовавшие на Клаву удручающе. Но сам Тренев оказался милым юношей, наверное, Гришиным ровесником, подстриженным почти наголо, с круглой, как у Котовского, головой. Он знал, конечно, о том, что Клавин муж уже больше не среди живых, и поэтому смотрел на нее с уважением и воодушевлением.
— Ваш сын удивительный мальчик, — сказал он.
«Еще чего натворил Валерка?» — с испугом подумала Клава.
Тренев усадил ее на стул, а сам шагал перед ней, размахивал короткими руками почти до лица. Он сказал большую речь. Глаза его горели странным динамическим огнем, опять, как у Гриши.
— Что есть человек, Клавдия Андреевна? Человек сам по себе не добро и не зло. Человек — это аппарат для осуществления добра и зла. Один и тот же человек творит то доброе, то очень злое. И это непонятно, если смотреть с предубеждением.
Но надо смотреть объективно. И тогда окажется, чем ярче личность, тем она противоречивее. Разнобой в желаниях и поступках.
Обычно это не так заметно у взрослых, мы подчиняемся необходимым общественным условностям. Дети — проще. Они не подчиняются, они — приспосабливаются иногда, но остаются себе на уме.
Ваш Валерик — самое удивительное противоречие, которое я только видел. Он весь непостоянство. Может Т5ыть, он гений, понимаете?
Понимаете меня? Он, мальчишка, не считает нужным приспосабливаться, а живет по каким-то своим собственным законам. Чувствуете? Собственным!
— Что же мне теперь, лупить, может, его чаще? — робко спросила Клава, поражаясь горячности и блеску глаз учителя и в то же время чувствуя непонятную гордость за Валерика.
— Ах, нет, не то! — почти кричал Тренев. — Как это неправильно, что вы говорите. Дети — сложный, очень сложный аппарат, чуть что не так — ломается навсегда. Понимаете?
«Читайте Сухомлинского!» — вспомнила вдруг Клава, и горячая волна жалости к умершему Грише окутала ее,
— А почему вы никак с моим Григорием не ладили? — спросила она.
Тренев от неожиданности поперхнулся, слегка покраснел. Ему нравилось узкое, внимательное лицо Клавы.
— Он был радикал, — вдумчиво ответил Тренев. — Не признавал компромиссов. Понимаете, это хорошо на войне, допустим, но не в воспитании детей… Он ведь и Валеру неправильно вел, вы поймите.
— Нет, — сказала Клава, — правильно.
Она встала, неловко кивнула и пошла к двери. Тренев, смущенный, семенил за ней.
— Не обижайтесь, — говорил он. — Мальчик у вас просто прекрасный, прекрасный!
«Зачем я осталась одна, — думала Клава, — пропадет мой дорогой Валерик. Не управлюсь я с ним. Гриша плохо подумает», — она спохватилась, что Гриша уже ничего не подумает, его нет. И он был, она знала. Был он, она и сын. А вот больше ничего не было, действительно.
«Как же я с ним буду теперь? — думала Клава. — Целый день на заводе. Да и молодая я еще. Куда мне? А?»
Валерик резвился во дворе среди ровесников. Клава понаблюдала за ним издали — худым, в стареньком облезлом пальто, подвижным, — потом подошла и сказала:
— Пойдем, сыночек, домой. Поговорить нам с тобой надо.
Валерик покривился, по кивнул, побрел, стесняясь приказа, поодаль.
Дома, в пустой светлой комнате, Клава усадила его на диван и сама села рядом. Долго она не находила слов, да и не знала толком, о чем говорить. Сын смотрел на нее серьезно и, казалось, с сочувствием.
— Тебя, мам, учитель напугал? — спросил он.
— Да, малыш. Он мне сказал… Он просил, чтобы ты стал лучше.
Валерик усмехнулся.
— Он всем так говорит. Ты, мама, не думай об этом. Дети все одинаковые, шалят. Вот когда я еще немного вырасту, тогда буду лучше. Ведь так?
Клава боялась опять расплакаться от беспомощности, от любви, от тоски.
— Ты уже взрослый, Валера. У нас папы нет, ты знаешь. Мы вдвоем. А я, милый, слабая. Я не смогу тебя правильно воспитать. И если ты вырастешь плохим, я умру!
Она всхлипнула, давясь слезами, как тестом, грудь ее вздымалась.
— Ну что ты, что ты, мама. Не плачь! Я так буду делать, как ты хочешь…
Глаза его ответно намокли.
— Ты решил сегодня задачу? — успокаиваясь, наугад спросила Клава.
Валерик встал и побрел на кухню. Минут десять Клава посидела одна, потом заглянула. Сын склонился над тетрадью, что-то писал. Губы его подрагивали, лицо суровое, тонкое.
Она поставила чайник, достала мясорубку и начала провертывать мясо на котлеты.
Через час Валерик молча отдал ей тетрадку и учебник. Сам сел опять за стол. Клава читала отмеченную задачку, но не могла понять ее смысл. Она делала вид, что понимает, испуганно поглядывала на сына.
— Все правильно, не думай, — сочувственно и твердо сказал Валерик.
— Я вижу, — ответила Клава. — Теперь, если хочешь, иди гулять.
— Не хочу.
— Чего же ты хочешь? Кушать? Еще не готово.
— Я не хочу есть.
— Тогда иди в комнату. Уроки — это все?
— Папа смотрел дневник.
— Давай дневник.
Он принес. Открыл на нужной странице. Там была запись: «На уроке рисования играл в морской бой. На замечание нагрубил. Подпись».
— Ты нагрубил учителю?
— Я сказал ему, что мне надоело рисовать его цветочки. Пусть сам их рисует. Настоящие художники рисуют большие яркие картины с красками.
— Учитель хочет постепенно научить тебя рисовать такие картины.
— Папа говорит, надо учиться всему самостоятельно.
